Высокие деревья густо стоят, переплелись-перепутались ветвями — неба не видать. Снега навалило Вахрушке по колени — тропки-то нехоженые, неезженые, вовсе никаких тропок нет. Вахрушка спрашивает:

— А скоро мы к мамке придем?

— Ну и несмышленыш! — говорит Еван. — Мы сюда от твоей мамки два месяца шли, а ты обратно хочешь в полдня добраться. Сколько отсюда туда, столько ж оттуда сюда. Через два месяца вернешься к мамке.

Вахрушка помрачнел. И в ногах будто тяжести прибавилось.

Наконец все трое выбились из сил и, куда дальше двигаться, не соображают. А уж стало совсем темно. Еван говорит:

— Утро вечера мудреней, придется нам в лесу заночевать. А не хотелось бы.

Ядрейка потянул носом и говорит:

— Человечьим духом, дымком пахнет. Я влезу на дерево, на высокое, погляжу на все четыре стороны — высмотрю человечье жилье.

Выбрал он дерево повыше, подскочил, ухватился за сук, подтянулся и вверх полез. Руки-ноги у него длинные, живо взобрался на самую верхушку. Кричит оттуда:

— Огонек видать! И недалеко!

Стал он спускаться, а Еван ему снизу кричит:

— Эй, Ядрей! Осторожней ступай! Смотри, куда ногу ставишь! Сперва пощупай, а потом уж опирайся. Вниз-то оно опасней! И кошка с дерева задом ползет.

— Ученого учить! — небрежно говорит Ядрейка.

И уж совсем почти спустился, уж его длинные ноги у Евана над головой болтаются, и вдруг нежданно сук, за который он держался, затрещал, надломился, и Ядрейка полетел вниз.

Упал Ядрейка, хочет встать. Ухватился одной рукой за куст, другой рукой Евану в плечо вцепился, поднялся, на одной ноге стоит, на другую ступить не может: больно — мочи нет терпеть. Застонал Ядрейка, сквозь зубы говорит:

— Ой, я, кажется, ногу сломал.

И опять на снег повалился, стонет.

Как быть? Неужто в сугробе заночевывать? Ведь огонек-то, человечье жилье близко.

Подобрал Еван сук, который вместе с Ядрейкой вниз полетел, — ветви на этом суку широкие, разлапистые, хвоя густая, мягкая, бурая, будто полость настелена, шкура медвежья.

— Вот, — говорит Еван, — сани-волокуши. Ложись, Ядрейка, я тебя повезу.

Помог он ему лечь, а Ядрейка уж вовсе без памяти. Бормочет невесть что, зубами скрипит, ругается.

Еван привязал его кушаком, чтобы Ядрейка не свалился, когда будет метаться, а сам ухватился за сук, поволок сани. Вахрушка идет впереди, раздвигает кусты, выбирает дорогу, где волокуше можно пройти.

Стали деревья редеть, и темное небо над головой видно, и восточная звезда, первая, в нем засветилась.

Стали деревья совсем редкие, кривые, узловатые. Стволы будто водянкой раздуло, изломанные ветви будто руки вздымаются, будто волосы лохмами свисают. Все-то деревья в буграх да в наростях — чудища ночные.

Выплыл полный месяц, стало светло. Да не кис днем под мягким солнечным светом, а все резкое, холодное. И тени чернее, и снег белее. И впереди, в низинке, избушка.

Стоит избушка на высокой кочке, на древесных пнях, будто на куриных лапах, над землей поднята. Сквозь затянутое бычьим пузырем окошко мутный, красный огонек светится.

Поднялся Еван по древесным корням, как по лесенке, стукнул в дверь, позвал:

— Помогите, добрые люди!

Отворилась дверь, на пороге старуха.

Сама высокая, в плечах широкая, рубаха на ней складчатая, на голове шапка высокая из бересты, на шее монисто, да не из монет, а из птичьих черепов. А в руке она держит тяжелую клюку. Стоит молча, смотрит на скоморохов, лицо темное у нее, как ночь, в глазах луна и снег отражаются.

Вдруг бросила она клюку назад через левое плечо, спрыгнула с порога вниз, нагнулась над Ядрейкой, острыми зубами его путы, Еванов кушак, распустила, сильными руками Ядрейку подхватила и внесла его в избу. А за ней и остальные вошли.

В избе жильцов полпым-полно. В углу черная коза бороденкой трясет, у печки черный кот дугой изогнулся, трется об ухват. На насесте черные куры сонные плешей с глаз сдвинули, распушили перья, куриных блох ищут. А со стены смотрит пустыми глазницами лошадиный череп.

Старуха расстелила на полу коровью шкуру, белую с черными пятнами, и положила на нее Ядрейку. Повернулась к печке, плюнула, топнула, кинула в огонь пучок травы. Вспыхнул огонь синим пламенем, густая копоть от него полетела. Старуха повернулась к Евану, спрашивает:

— Как его по имени зовут?

— Ядрей.

Пламя лижет котел синими языками, в котле варево бурлит, старуха мешает его, да не ложкой, не палкой, а берцовой костью. Ходит вокруг котла, скороговоркой бормочет:

Едет перуи в телеге,
Золоченые спицы.
От спиц искры, от колес гром,
Гром, гром.
Ударь, гром, в дуб,
Расщепи сук
На мелкие щепочки.
Ударь, гром, в гору,
Расколи камень
На мелкий щебень.
Ударь, гром, в реку,
Расплескай воду
На мелкие капельки,
Моего Ядрея ногу не тронь!
Кости срастутся,
Мясо заживет,
Кожа затянется.

Тут она зачерпнула из котла кипящее варево, дунула туда, плюнула, отхлебнула, распробовала, причмокнула и полный корец (Корец — ковш) Ядрейке в рот влила.

Ядрейка губами забулькал, руками замахал и затих. А старуха, сорвав со стены бубен, закружилась и запела:

Энь-дрень-дребедень
Сел кот на плетень.
Кошки-мышки-кочерыжки,
Козьи ноги, кочерга.

Старуха крутится, широкая рубаха колоколом вздулась, черные космы змеями взвиваются, монисто-череписто костями бренчит.

У Вахрушки перед глазами крути завертелись — белое, черное, серое, красное, синее, бурое. Больше он ничего не помнил.