Глава двенадцатая
ПИСЬМО

Налюбовались скоморохи на золотую бляху, на ладони вес прикинули, стали подсчитывать, по скольку каждому на его долю придется.

— Еще бы немножко, — говорит Еван, — и хватило бы мне до конца жизни.

— А много ли немножко? — спрашивает Вахрушка. — Если тебе еще мою долю, тогда хватит?

— Тогда хватит, — говорит Еван, а не поймет, к чему Вахрушка речь ведет.

— А возьми ты мою долю, — говорит Вахрушка. — Возьми ты мою долю за меня выкупом. Отпусти меня к родимой матушке, я тебе в ноги поклонюсь.

Еван на это согласился, и порешили они, что Вахрушку домой проводят, а уж оттуда дальше пойдут на город на Путивль, и там Еван себе дом купит и все обзаведение. А Ядрейка еще не решил, как ему дальше быть, и покамест согласился пойти с Еваном.

Так как лодка теперь уж не была им надобна, они лодку продали, а эти деньги разделили на три части, и Вахрушке его часть из этих денег по-хорошему отдали.

— Пойти купить матушке гостинец, — говоритВахрушка.

Моровийск — город небольшой, и постоянного торга там нет. Торг по пятницам бывает, потому что Святая Параскева Пятница всякой торговле покровительница и пособница, и пятница ее день, торговый.

Но Вахрушке не терпится до пятницы ждать. Первый раз в жизни есть у него деньги, да свои, заработанные, его сапожками выпляшены, его дудочкой высвистаны, его шутками вышучены, его потом добыты.

Вахрушка теребит Ядрейку, просит:

— Пойдем моей матушке гостинцы покупать.

— А чего ж ты ей подаришь? — спрашивает Ядрейка.

— А первым делом куплю ей кожаные полсапожки. Находилась уж она в лаптях. Как сафьяновые полсапожки обует, краше ее никого на селе не станет.

Отправились они на дом к сапожнику полсапожки выбирать. А у него полсапожек готовых нет. Он только на заказ работает.

Сапожник хвастает:

— У меня заказчики все только именитые — и из дружинников есть, и купецкие жены.

Колодки показывает. На каждой колодке заказчика имя нацарапано, не спутать бы. А чего там путать? Немного их: на пальцах считать, одной руки пальцев хватит. Зато старой обуви навалена большая куча. На иные сапоги каблуки набить, на другие подметки подкинуть. А иные уж вовсе износились, не починишь. Однако ж кожа еще на заплаты, на другие сапоги годится.

— Так нету полсапожек? — спрашивает Вахрушка, а у самого голос дрожит.

— Нету, милок, нет, готовых не держим.

— Да ты не кручинься, Вахрушка. В пятницу на торгу купим, — говорит Ядрейка. — Чего еще матери дарить будешь?

— Колечко на правую руку и еще бы кольца височные. Свои-то она в голод променяла. Ей бы кольца новые, она бы всех краше стала.

У кузнеца товару много. Больше всё топоры да серпы, однако же и кольца есть, и подвески, и гривны медные, витые, на шее носить. Много товару — к пятнице, к торгам заготовил. И один там браслет уж так хорош — глаз отвести невозможно — накладного серебра и на нем две птички.

Кузнец, бессовестный, чересчур дорого запросил: всех Вахрушкиных денег, за лодку вырученных, всей его доли, не хватит. Ядрейка ему половину сулит, кузнец немного сбавил, Ядрейка надбавил — опять не сошлись. Ядрейка к выходу повернул, а Вахрушка его за рукав тянет.

— Купим, купим, уж больно хорош!

Кузнец услышал, еще чуть-чуть сбавил.

— Берите, себе в убыток отдаю.

— Нет, — говорит Ядрейка. — Дорого! В пятницу на торгу за полцены получше купим.

С тем и ушли.

Но уж в пятницу всего накупили. Полсапожки сафьяновые, мягонькие, выворотные, по красной коже тиснение. Браслет широкий из четырех пластин, а на нем узор цветной, финифтяный, синий, желтый и зеленый, завитками и листьями. Не простой браслет — киевской работы. И еще платок шелковый, яркий.

— Не ярок ли будет? — говорит Ядрейка.

— Нет, — говорит Вахрушка, — не ярок. Она у меня красивая. Ей такой платок к лицу будет.

Еще вспомнил Вахрушка, что у матери один только горшок остался. Хотел горшков накупить — мужик целый воз привез на торги. Но Ядрейка воспротивился. Тяжело нести будет, а споткнешься, упадешь, так все переколотишь.

Все деньги Вахрушка потратил, на последние купил жареных пирогов с печенкой, угостил Ядрейку.

В субботу пустились они в путь. По селам нигде не задерживаются. Иной раз попутный возчик их подвезет. Оглянуться не успели, двух недель не протекло, а вот уж они к Вахрушкиному селу подходят.

У Бахрушин сердце во рту бьется, ладони вспотели. Вырвался он вперед, бежит, котомку с гостинцами к груди прижал.

Околица.

Землянка.

Что это?

Дверь с петель сорвалась, рядом валяется. Крыша дерновая провалилась, на ней березка выросла. Заглянул внутрь — земля, мусор по колено, в брошенном дырявом лукошке вывела кошка котят. Они еще слепенькие, пищат, ползают.

— Матушка!

Бросился Вахрушка к соседней землянке. Ногами, руками в дверь колотит. Женщина отворила, он ей слова не дал сказать, кричит:

— Где матушка?

— Ой! — говорит женщина. — Да это ты, Вахрушка? Ой, да как вырос да подобрел. И откуда ты взялся? Мать-то к тебе уехала.

— Как уехала? Куда?

— Уехала. Письмо получила да уехала...

«Ой, письмо! Волшебное письмо на стреле! Зачем же она уехала, ведь он велел ей дожидаться...»

— Да зачем она уехала?

— Каков же ты непонятлив. По письму и уехала, — говорит женщина. — Да зайди ты в избу, я тебе все расскажу.