Его никогда не наказывали и не ругали, его всегда хвалили. Он никогда не обманывал старших, все делал без напоминаний и больше всего на свете любил заполнять дневник.
Я закрыл глаза... Мой папа мальчик: он сидит за партой и решает задачу, он отвечает урок. Ну совсем как я. Но, сколько я ни думал, я не мог представить моего папу мальчиком. Я даже очень хотел представить: вот все идут из школы, размахивают портфелями, подпрыгивают, а рядом сквозь весь этот шум спокойно движется маленькая фигурка с большущим портфелем — это мой папа. Но, когда он подходит ко мне поближе, я вижу, что лицо у него такое же, как сейчас...
Мама моя тоже была отличницей. И вот теперь папа с мамой хотят, чтобы и я был отличником. «Ты же можешь»,— говорит мама. «Чем ты хуже Санина?» — спрашивает папа. Санин — это наш отличник.
«Он способней Санина,— говорит мама.— Если бы он не ленился, он стал бы лучшим учеником в классе».
После этих слов папа вскакивает и начинает взволнованно ходить по комнате.
А я стою и думаю о том, что я способный. Я даже вижу, как без единой запинки отвечаю уроки и получаю пятерки, только пятерки. И Сергей Антонович, обращаясь к классу, говорит: «Вот, поучитесь, как нужно отвечать».
А Егор Степанович, если шум в классе, пальцами покручивает: «Вы, наверное, все знаете урок, как Гарин?»
Нет, я, наверное, очень способный!
Но тут папа останавливается и, стиснув руки, громко произносит:
«Обещай, что в этой четверти ты будешь отличником!» «Обещаю!» — говорю я.
И в этот день всем нам становится легче. Папа с мамой веселые, переглядываются, а я хожу, как именинник.
Вот если бы папой был я, а папа — моим сыном? Приходит, значит, мой папа из школы грустный, поникший, а я сижу, газету читаю, чай пью.
«Папа,— говорит мне он,— у меня двойка...»
Ну, я, конечно, газету в сторону, очки срываю и, прищурившись, долго-долго смотрю на папу. Папа засопит, завздыхает, а я: «Где же твои обещания?!» И давай кричать...
Но потом, когда папа сидел бы где-нибудь в углу и переживал, я бы подошел к нему, погладил по голове и сказал:
«Не горюй, сынок, все еще будет хорошо. Я вижу, ты все уже понял. Иди на улицу, смотри, сколько там ребят. А завтра, может быть, мы пойдем с тобой в кино».
Я бы обязательно так сказал и простил. Папа, конечно бы, ужасно обрадовался, а я, наверное, всегда бы прощал, потому что я очень люблю, когда радуются.
И я опять начал думать о том, как найдут мое письмо и кто его найдет. Ведь этот человек будет совсем другой, и одежда у него будет другая, а когда наткнется на мое письмо, он, наверное, будет что-то напевать. И об этой находке узнает весь мир, мои пожелтевшие страницы будут лежать в музее, и люди будут приходить, чтобы посмотреть на них. А ученые, наверное, скажут, что до этой находки многое из прошлого было непонятно.
Подумав немного, я отыскал среди прошлогодних учебников мой старый дневник — за четвертый класс, решив положить его вместе с письмом.
Синяя обложка дневника была истерта и взлохмачена, на первой же странице чернела жирная надпись: «На уроках улыбается». А внизу, под нею,— «На уроке пения гудел». Потом появилась первая оценка и снова надпись: «На уроке естествознания дневника для оценки не подал, пытался передать дневник соседу».
Я заулыбался. Передать дневник соседу... Это Павлику, конечно. Растяпа! Он его тогда на пол уронил от страха.
На учительницу уставился, а сам улыбается и говорит: «Что-то упало»...
Перевернув лист, я прочитал: «Завтра, двадцатого октября, в девятнадцать часов состоится родительское собрание». После этой записи потянулись чистые страницы и никаких, совсем никаких замечаний...
А вот и Новый год. Через пустые белые страницы — огромные слова: «С Новым годом! Зимние каникулы!..»
Снег, метель, шум, смех, всё в огнях. Потом февраль, март, подуло весной... И страницы стали светлей.
И так хорошо было смотреть на домашние задания, на оценки, замечания. Даже жалко. Ведь никогда уже не будет у меня урока естествознания, и Мария Михайловна не будет нас учить. А двойки в дневнике если и попадались, то такие постаревшие, безобидные, как пугала в огороде.
Я перелистывал дневник и думал, что если и найдут его когда-нибудь, то ничего, наверное, не поймут. Увидят они эту кляксу, но разве поймут, как все это было? А было это как раз перед Новым годом, на первом уроке. В классе свет горел, за окнами темно-темно.
«А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж...»
Мария Михайловна сидит за столом в накинутом на плечи теплом платке и спрашивает наизусть отрывок из чеховского «Ваньки».
«...Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом».
— Ночь темна,— отвечает Володин, глаза у него красные, заспанные, под носом чернильное пятно,— ночь темна, но струйка, струйки...
И щупает в кармане перочинный ножик, который он выменял перед уроком у Вовки Птушкина.
