— Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! — обиделся я.
— Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун...
— Фу!
— Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят... А если только посмеешь сказать старой... Ну-ка, поклянись!
Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:
— Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!
Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.
— А ты... — спросил я у него, — что ты скажешь матери про твою рану?
— Это мое дело, — сказал Ванька. — Тебе об этом нечего беспокоиться.
Немного подумав, он снова заговорил:
— Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик...
Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?
Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?
Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.
Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.
Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:
— Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе... Ты валяй направо, а я — налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя...
Я кивнул ему головой — еще вопрос, кого будут драть, — и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.
У калитки стояла мать с сердитым лицом и с палкой в руке.
— Ага, — сказала она, завидев меня, — вот он наконец! Я тут весь день с ума схожу от этой стрельбы, а его нет и нет! Говори сейчас же, паршивец, где ты шлялся целый день?
— Нигде я не шлялся, — ответил я и остановился в пяти шагах от нее.
— Где ты был во время стрельбы?
— Какой стрельбы?
— Ага, он, бедняжка, ничего не знает! Ну-ка, подойди поближе да погляди мне в глаза!
Я посмотрел матери в глаза, но ближе подходить не стал.
— Где ты был?
— На реке, где! С Ванькой ловили рыбу...
— Гм!.. Как же это ты мог не слышать стрельбу? Уж не врешь ли ты?
— Хочешь, крест поцелую?
— Ладно. Ступай домой!
Я с большой опаской прошел мимо матери и шмыгнул во двор. Все-таки она успела стукнуть меня палкой по спине, но не больно, а только так, для виду.
Поздно вечером пришел мой отец и стал возбужденно рассказывать про большой бой вблизи школы и про то, какая в городе поднялась тревога.
— Поговаривают, что и какие-то ребятишки в этом были замешаны, — сказал он и подозрительно взглянул в мою сторону. — А наш где был?
— Слава богу, в этот раз оказался на реке, — ответила мать. — Иначе я бы его убила.
Я молчал. В подобных случаях действительно, молчание — золото, как гласит поговорка.
Так в городе и не узнали, что было истинной причиной стрельбы. Мы с Ванькой сохранили нашу тайну. И только сейчас я ее раскрываю. Насколько мне известно, самая страшная детская клятва сохраняет силу пятнадцать лет.
