Лето в 1944 году выдалось в нашем краю страшно жаркое. Целых два месяца не было ни капли дождя. Безжалостное солнце, висевшее на бледном, безоблачном небе, было похоже на мутную электрическую лампу в городском кинотеатре. Старая мостовая городских улочек покрылась толстым слоем грязной серой пыли. От малейшего дуновения ветра со стороны реки эта пыль вздымалась тучами, проникала в окна и двери, и от нее всё в городе — и дома, и деревья, и люди — стало каким-то серым.
И вот в один из самых знойных августовских дней в городе произошло событие, которое взбудоражило всех. Точно в обед в порт прибыл немецкий военный буксир и притащил за собой десяток барж. Груз был весьма необычен. На палубах барж, ничем не прикрытые, прямо под жгучими лучами солнца стояли рядами санитарные носилки, и на них, перевязанные грязными, окровавленными бинтами, лежали худые, с заросшими лицами раненые немцы. Это были совсем не те веселые и сытые солдаты, которых мы знали года три назад. Тогда они, раздевшись до пояса, шумно мылись у городских колонок, жевали шоколад и горланили по вечерам «Лили Марлей».
Теперь перед нами было страшное зрелище. Но долго смотреть нам не пришлось. С буксира соскочили мрачные, злые солдаты со свастикой на рукавах и с грубыми окриками стали расталкивать толпу любопытных. Наши городские полицейские, приведенные самим комендантом, тоже вмешались, размахивая дубинками, и скоро у пристани не осталось ни одного человека.
По городу пошли разные слухи. Рассказывали, что немцам здорово всыпали в Румынии, что раненых привезли оттуда, что Румынии уже «капут», что скоро и у нас должен подуть другой ветер.
На главной улице собирались группами торговцы и подолгу тревожно разговаривали — по-видимому, о чем-то очень важном. Когда, приблизившись, мы старались подслушать эти их разговоры, они нас прогоняли, а самые любопытные из нас иной раз получали чувствительные пинки. Ванька откуда-то узнал, что кмет — городской голова — и начальник гарнизона после прибытия барж уехали на военной машине в Русе.
— Достается им сейчас, чертям! — говорил Ванька с усмешкой.
Мы никак не могли понять смысл этих слов: каждый из немцев толст, как боров, и так и брызжет здоровьем. Но раз Ванька так говорит, значит, не зря.
И только в нашей Старой слободе наступило радостное оживление. Люди останавливались при встрече, пожимали друг другу руки, улыбались и перемигивались друг с другом весело, словно праздник какой наступил. И, хотя мы всё еще не могли взять в толк, что происходит, эта буйная радость охватила и нас, ребятню. Мы высыпали с деревянными саблями из кривых, узких улочек, и закипела жестокая битва с ребятами Нового квартала. Особенно странным показалось нам то, что полицейский Диню, который всегда нас ругал и разгонял, на этот раз лишь злобно поглядел в нашу сторону, плюнул и удалился.
Раненых немцев разместили в школе.
Для нашей четы это было истинное счастье. Завязалась новая интересная игра. Ванька расставил в разных местах вокруг школы патрулей и приказал вести наблюдение, — зорко следить за всем, что там происходит. Мы вдвоем с Ванькой образовали штаб и расположились за полуразрушенной каменной оградой у дома корчмарки Неды, под большим тенистым абрикосом.
Нам должны были докладывать обо всем, что видели и слышали наши патрули. Штаб находился точно против входа в школу. У входа стоял на посту пожилой немец с сердитым лицом, с автоматом на груди и со сдвинутой на лоб каской, из-под которой как-то смешно торчал мясистый нос. Немец расхаживал взад-вперед, тяжело ступая подкованными сапогами по каменным плитам, и пыхтел от жары.
— Из-за таких, как этот вот, посадили в тюрьму моего брата, — задумчиво сказал Ванька. — Еще в сорок первом году... В Русе это было... Там тоже немцы разместились в школе, а брат написал на заборе, чтоб они убирались. Написал, но его поймали. И только за это ему дали семь лет. Три года как он уже сидит в тюрьме...
— Значит, остается еще четыре, — быстро прикинул я.
— Еще неизвестно, — как-то таинственно возразил Ванька.
