Торопливо я открыл портфель. Скорее, скорее!.. Бери, Черенков, ешь... Десять, двадцать булок!.. Только не проси, только подожди...
Булки в портфеле не было. Я пошарил в соседнем отделении — пусто... Петька между тем переминался с ноги на ногу. Я лихорадочно рылся в книгах, перебирал тетради; я высыпал содержимое портфеля на пол и долго тряс его, похлопывая по дну. Я проверил карманы, я залез в парту...
— Где булка?! — закричал Петька.
— Тут была,— растерянно шептал я,— она с колбасой была...
Сообщение о колбасе привело Черенкова в бешенство. Он процедил:
— Теперь не обижайся.
После уроков я собрал учебники, вышел на улицу и медленно огляделся. Я давно приготовился, но все-таки вздрогнул, увидев их. Они стояли в углу, под деревом: Черенков и еще кто-то. Издали не было видно.
Я повернулся и пошел к ним в угол; я не хотел, чтобы за мной гнались.
Теперь я разглядел второго. Это был Молотков из пятого «Г», известный на всю школу своими кулачными боями.
— Вот он,— сказал Черенков,— проиграл тридцать копеек и не отдает.
— Избить надо! — устало вздохнул Молотков.
— Я тебя предупреждал,— злорадствовал Петька.
— Он тебя предупреждал? — спросил Молотков. Я кивнул.
— Избить! — словно разрешив последние сомнения, сказал Молотков. На длинных, худых его руках свисали угловатые чернильные кулаки. Он медленно поднял один из них, с профессиональной заботливостью сжал и разжал его, что походило на смазку оружия перед боем, и сказал: — Сейчас я тебе ка-а-ак...
— Не нужно,— прошептал я,— завтра я принесу.
— Врешь! — крикнул Петька.— Ты уже сто раз обещал!..
— Быстрее! — поморщился Молотков.— Мне к двум часам у моста надо быть. Я должен там драться с Плиткиным из шестого «А».
В Петьке что-то шевельнулось.
— А если не принесешь?
— Конечно, не принесет! — воскликнул Молотков. Я молчал.
— Он еще думает! — закричал Молотков.— Нет, ему обязательно нужно дать!
И все-таки я получил отсрочку — до завтра. Но где же взять деньги? Как быть?
После долгих мучительных раздумий я решил продать чернильницу. Буду макать на задней парте. Я долго мыл свою старую, облупленную чернильницу. Я тер ее щеткой, скоблил, обтирал; я налил в нее свежих чернил и заткнул пробкой.
Вскоре я был уже у Мишки Карпухина. Два дня назад он потерял чернильницу.
— У тебя нет чернильницы,— сказал я,— вот, бери...
— Ну что ты! — замахал руками Мишка.— Я и так обойдусь... Не нужно...
— Нужно,— сказал я,— еще как нужно! Бери! За тридцать копеек бери.
У Мишки выкатились глаза.
— Да ты что! В магазине новая девять стоит.
— Девять? — вздохнул я.— Слушай, Мишка... Купи... Она без волосков... и с пробкой... Купи за двадцать...
Мишка решительно закрутил головой.
— Стой, Мишка,— сказал я,— стой... Это очень хорошая чернильница. Со второго класса я пишу из нее. Слышишь? И никогда не отдал бы! А тебе отдам, за пятнадцать копеек.
— Нет!
Домой я пришел вечером. Теперь я знал, что мне делать. Оставалось только одно.
На кухне было тихо. С минуту я прислушивался, потом, осторожно ступая, подошел к вешалке, где висел пиджак отца и засунул руку в карман.
«Вот получу на кино и назад положу,— успокаивал я себя.— Мне много не надо... мне тридцать копеек надо...»
Я принялся лихорадочно отсчитывать: пять да пять, да еще десять...
В комнате что-то изменилось. Я дернулся, как подстреленный,— в дверях стоял отец. Монеты со звоном запрыгали по гладкому полу.
— Покатились,— прошептал я,— покатились... Отец шагнул ко мне.
— Нет... нет... ты не думай... Я одолжить хотел...
— Так ты еще и лгун?!
— Я не лгун! — закричал я.— Я проиграл Петьке тридцать копеек! Играть нельзя! А я проиграл!.. Последний срок — завтра!.. И меня ни во что не принимают играть... И я не знаю, что мне делать!.. А в воскресенье тридцать копеек на кино... возьми себе... И я... нет, не я... я...
Отец молча смотрел на меня.
Потом он тяжело шевельнулся, вытащил руку из кармана и протянул мне тридцать копеек. Я заплакал.
